«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Страница 68

И чудовищно рвануло…

Только через час гвардейцы пришли в себя от потрясения. При взрыве погибло семь человек, но более пятидесяти солдат и офицеров получили ранения, контузии и ожоги. Поднятый ими мятеж уже привел к многочисленным жертвам, как утром в Петергофе, так и здесь, в Ораниенбауме, вечером.

Но понесенные потери не запугали, а только сильнее раззадорили гвардейцев, и они решились предпринять штурм Большого дворца и голштинских казарм, стоявших вне цитадели.

Отчаянная атака четырех рот семеновцев не заладилась с самого начала — засевшие в двухэтажном здании дворцового комплекса две роты моряков и голштинцев встретили штурмующих плотным ружейным огнем.

Гвардейцы смешались и, потеряв два десятка солдат, отступили в парк и из-за деревьев начали перестрелку. Через час в здании не осталось ни одного целого окна…

Второй колонне из трех рот измайловцев повезло еще меньше — она не смогла дойти до казарм всего полсотни метров и попала под картечь двух хорошо замаскированных морских орудий.

Отчаянные призывы и личный пример некоторых отважных офицеров полка предотвратили повальное бегство солдат. Но когда гвардейцы увидели, что моряки, примкнув штыки и багинеты, пошли в решительную контратаку и за считаные минуты перекололи и перестреляли с полсотни мятежников, истрепанные нервы у семеновцев не выдержали, и они всем скопом ударились в паническое бегство…

Григорий Орлов только выругался, в последний раз посмотрев на Петерштадт. Основная масса войск гвардии уходила прочь от земляной твердыни, на позициях осталось лишь два батальона преображенцев, на треть гарнизонной пехотой разбавленные — солдаты косили испуганными глазами, как зайцы, а была бы у них хоть малая возможность, так порскнули бы в разные стороны.

И ничего тут не поделаешь — далеки были для обычных армейцев гвардейские заморочки с мятежом и новой присягой, да и не рвались они против своего императора воевать.

Уходила по тракту лейб-гвардия, только напрасно более сотни бойцов и пушку потеряв. А еще хуже было то, что гвардейская артиллерия наполовину утратила свою мощь — теперь для генеральной баталии у нее остались только упряжные зарядные ящики, по одному на две пушки, а в каждом лишь по сотне выстрелов…

Гостилицкий тракт

— Данилов, — нащупав мысль, Петр подозвал старшину, — три десятка трупов конногвардейцев не хорони тут, а с тушами лошадей раскидайте как можно живописней, и так сделайте, чтоб все подумать смогли, что свои же их вырубили и постреляли. Поэтому мертвецов тщательно отберите, чтобы ран от пик и дротиков на них не было…

«А ведь может выгореть эта задумка. Может. У них расчет точен — был трехкратный перевес, как в пехоте, так и в коннице. Видать, в Петергофе многих опросили и подсчет сил у Гудовича сделали правильный.

Но теперь-то пехоты у нас лишь вдвое меньше против их трех батальонов, а конницы, с приходом казаков Данилова, даже чуть больше, чем лейб-кирасиров. И это без учета войск генерала Ливена и воронежцев Измайлова — с ними у нас двукратный перевес в пехоте. Возможно, кавалерии у нас еще прибавится к вечеру, и значительно. Недаром два эскадрона сербских гусаров у них уже пропали. Ведь эти два эскадрона превращаются, по существу, в четыре — два убыло у них, а два прибыло у нас… Надо только хитрость какую придумать, чтобы воинство гвардейское чуть задержать, а князюшку Трубецкого обмануть, пусть на ночевку встанут, а утром опять нас преследовать начнут и на свою задницу новых приключений найдут…»

Петр вздохнул, снова подозвал к себе Данилова и тщательно растолковал казаку свои планы как на сегодня, так и на завтрашний день.

Подъехавшего флигель-адъютанта Рейстера после продолжительного инструктажа и необходимых пояснений посадили писать необходимые приказы — Петр диктовал и так ожесточенно черкал пером свою подпись на поднесенных листах бумаги, что чернила во все стороны летели.

Несколько адъютантов и полдюжины донцов, не щадя своих коней, по тракту вперед нарочными поскакали, дело царское вершить. Петр задумчиво посмотрел им вслед и осторожно стал спускаться с пригорка, выбирая пригодные для своих ступней места…

Звучный мат и хриплые стоны сотрясли воздух — все остолбенели. Император катался на склоне, орал от боли, держался за окровавленную ногу и изощренно изрыгал кружевную брань. Казаки и голштинцы немедленно бросились на помощь, с нескрываемой тревогой прижали царя к земле.

А дело было хуже некуда — император подвернул ногу, скатился по склону, как-то ухитрился выронить шпагу, острым клинком которой сильно порезал себе бедро и, хорошо ударившись головой о дерево, разодрал, в который уже раз, свой лоб в кровь.

На Данилова и Рейстера смотреть было жутко — увидев лицо императора в крови, они разом стали белей январского снега.

Петра казаки бережно усадили на расстеленную попону и в растерянности остановились. И тут же Данилов во всю мочь легких заорал: «Хмыля сюда быстрее!»

Не прошло и минуты, как к Петру подбежал пожилой казак с холщовым свертком в руках. И еще через пять минут Петр понял, что попал в руки опытного лекаря, а по совместительству, как водится, коновала.

Первым делом казак достал банку с какой-то лечебной коричневой мазью, причем миазмы общественных туалетов были благоуханием в сравнении с этим врачебным эликсиром. Содранный лоб и рана на бедре были щедро измазаны этой гадостью и забинтованы чистыми холстинами.

На этом Хмыль не успокоился и заново обработал все утренние царапины на царственном теле, везде наложив свою мазь, удовлетворенно хмыкнул: